Кое-что из старого... не судите строго.
Написано про одного моего друга вкупе с небезызвестными, гремевшими тогда... В рассказ вставлены слова и строки из всем известной их песни - правда, не подряд, а вразброс. Своеобразная эпитафия моей подростковой ломке.
Трое Лёху вывел из задумчивости фонтан снега и грязи, брызнувший из-под колёс проезжавшего мимо грузовика прямо в его лицо и осыпавший его бело-чёрной смесью, местами серой, с ног до головы. Не беда! Лишь бы не стало холодно - а одежда тёплая, значит, можно немного промокнуть. Грязь - это уже нехорошо, но где бывает по-другому? Капли и струйки таявшей массы грязи и снега мокрыми пятнами расползались по одежде. Не страшно. Главное - дождаться. А ждать можно целую вечность - значит, надо ждать…
Он стоял на старом безлюдном шоссе за окраиной города, своей длинной изогнутой полосой убегавшем в свесившийся по обе стороны от него лес, и думал не о том, сколько ему ещё придётся стоять, закутавшись в старое отцовское пальто на меху с оторванным воротником, обутому в летние полуботинки на толстой подошве и натянувшему на голову видавшую виды, но, правда, тёплую шапку старшего брата, а о том, что же могло случиться с теми, кого ему так сейчас не хватало. Он был готов даже замёрзнуть насмерть под тусклым светом придорожного фонаря, растворявшимся в сгустившихся зимних сумерках, тихих и безветренных, но морозных. Мороз щипал за нос сначала почти незаметно, потом игривой кошкой, потом разозлившейся собакой, а теперь превратился в жгучие искры боли, терзавшие лицо подобно вонзавшимся в кожу тонким и поразительно длинным иглам холода. Темнота сгущалась, призывая ночь, и в глазах отражалась одна-единственная мысль - лишь бы только ничего не случилось! С кем угодно, но
только не с ними… Ради этого ему было не жалко отдать и свою жизнь.
В ушах ещё стоял крик матери и шум быстрого, тревожного бега - скорее,
дальше от дома, уйти, скрыться, лишь бы не догнали, лишь бы не нашли! Лёха знал - взрослые хотели изменить его, заставить подчиняться выдуманным ими правилам и законам, но он был из другого теста, он знал цену вещам, чувствам и обещаниям, видел мир в своём, своеобразном понимании, и ни за что на свете не хотел с этим расставаться! И вот теперь явился шанс выжить в этом хаосе безумных поступков, где словами и отношением убивают вернее ножа и пули. Явился, но, видимо, настолько призрачно, что не влился в реальную жизнь своей тонкой струйкой. Да и разве достоин…
Его размышления прервал гудок резко затормозившей у обочины грузовой машины. Два звонких молодых голоса разлились в тишине, зазывая его в кабину. Окаменевший на секунду от радости Лёха с весёлым криком, вызвавшим небольшой переполох в кабине, подбежал к дверце машины и, вскочив на ступеньку, протиснулся внутрь. Там его ждали две молодые девушки лет пятнадцати-шестнадцати - одна немного грустная, с большим ртом, чуть вздёрнутым носиком, в веснушках, со светлым, до странности именно светлым, а не белым волосом и серыми печальными глазами, другая живая, в приподнятом настроении, чёрная волосом, с простой короткой стрижкой, со смешным носиком и тёмными-тёмными, как глубокое море, глазами, светившимися решимостью совершить нечто необыкновенное. Одну звали Лена, другую - Юля. Что-то в их поведении напоминало о подростковой ранимости и крайних степенях максимализма, но не в этом была суть, и Лёха это знал.
- Поторопись, за нами погоня, - тихо сказала Лена, попросив Лёху сесть за руль.
Увидев, как сильно под руками Лёхи дрогнул руль, посылая машину вперёд, Юля радостно моргнула и прошептала:
-
Нас не догонят…
Поздней ночью, ведя машину сквозь дебри тьмы, леса и снега, Лёха с нежностью смотрел на двух уснувших на его плечах подруг. Утомлённые бесконечными бегами и постоянной необходимостью скрываться, они мирно спали, пока у них было время. Они верили своему другу. Они вручили, доверили ему свою жизнь, свою честь, свою свободу, самих себя полностью - и он ни за что их не подведёт. В глазах Лёхи блеснула сталь. Горе тем, кто помешает ему охранять их покой!
Он бросил взгляд на одежду своих подруг. Всё, что на них было, так это одинаковые белые блузки, чёрные с красными полосами просторные юбки до коленей и лёгкие туфли на босу ногу, а укрывались они двумя короткими кожаными куртками. Снизив скорость, Лёха постарался получше прикрыть их ноги пальто и наконец снова поспешил вперёд. Густой и частый снег своими хлопьями засыпал стёкла, а один «дворник» был сломан, но Лёха продолжал сосредоточенно гнать машину по пустынной лесной дороге. Старые страхи закрадывались в душу, но стоило Лёхе хоть в чём-нибудь засомневаться, как один лишь брошенный на молодых девушек внимательный взгляд ветром раздувал все эти сомнения в разные стороны микроскопическими обрывками чего-то некогда важного, но внезапно забытого и затерявшегося в дальних уголках памяти ненужными намёками о чём-то, что сильно раздражало мозг своей невспоминаемостью…
* Лена и Юля были лучшими подругами с детства. Вся их преданность и искренность, детские порывы и заботы, игры и забавы смешивались в одном большом круге больше, чем сестринской любви двух девочек друг к другу. Они были единственными дочерьми в своих семьях - и это сквозило во всём, начиная с любви матерей и заканчивая потерей возможности иметь родную сестру, что и вылилось позднее в столь тесное единение двух душ и тел, понимавших друг друга как никто в мире.
С приближением обеих девочек к подростковому периоду их матери с удивлением отметили, подведя итог нескольким годам наблюдений за своими детьми, что и ту, и другую не очень-то интересовали ребята противоположного пола, но не стали зацикливать на этом внимание. Однако со временем девочки не только развили свои дружеские отношения до максимума, днюя и ночуя друг у друга каждый день, постоянно пересматривая одни и те же любимые видеокассеты, по вечерам дольше положенного гуляя по погружавшемуся в ночь городу,
обязательным условием присутствия на уроке считая сидение вместе за одной и той же партой, принимая за ненавязчивое оскорбление вмешательство, пусть и вежливое, в их разговор взрослых и сверстников, позволяя друг другу такие вольности, о которых могли бы только мечтать парни их возраста при общении с девушками, и объясняя это проявлением самого тёплого и открытого душевного расположения, которое, тем не менее, несло в себе настолько откровенную основу, что она могла бы только сниться даже самым лучшим друзьям, что всё-таки прощалось им в силу их молодости и неопытности (во всяком случае, именно об этих двух вещах думали взрослые, прощая детей), - но и стали пропадать вне дома после пяти часов пополудни до позднего вечера, называя беспокойство родителей о них ненужной суетой в связи с тем, что потерянное, по мнению взрослых, время было проведено ими вместе, а это лучшее из всего, чего бы им хотелось, и, следовательно, родные должны не просто потакать, а самой радостной радостью радоваться этому, если, конечно, родные не хотят безжалостно и бесповоротно испортить жизнь им, двум лучшим подругам, вынужденным в той или иной мере биться в далеко не золотой клетке, состоявшей из квартир, денег, еды, одежды и всего прочего, что ещё необходимо современным девушкам, чтобы быть современными, взамен на что им, пленницам, и приходится отдавать свою свободу.
С течением сравнительно небольшого времени долгие прогулки по вечерам превратились в ещё более долгие прогулки под луной, что окончательно испортило родителям нервы и сильно подорвало их терпение, и наконец дошло до того, что каждая минута каждого дня, которую так или иначе можно было сделать свободной, ею немедленно становилась и использовалась подругами для разнообразнейшего времяпровождения вне стен дома, глаз родителей и постоянного «надсмотрщиничества» (так называли девочки отношение со стороны родных к их совместному общению, порой выливавшееся в хитроумно выстроенную систему наблюдения за двумя «пленницами»), а это, в свою очередь, заставило родителей приобрести дурные привычки и вызвало бурю ссор из-за массы скопившегося в родных нервного напряжения.
Так или не так, но в один прекрасный день - точнее, в прекрасную ночь, тихую, снежную, безлунную, немного морозную - подруги вообще не вернулись домой, забыв или не удосужившись сообщить родителям, где они и что с ними, а появились только в разгар учебного дня, заявив, что сильно устали после вечеринки у знакомых подруг, и завалились спать, даже не поев.
Родители были ещё под действием стресса и хотели было выгнать детей из дома, но вовремя опомнились и совершили тогда (именно тогда и никогда более) свою самую большую в жизни ошибку, запретив девочкам встречаться. Подруги теперь виделись тайком, скрывая свои секреты от родных, и вследствие этого, а также определённой сложившейся ситуации лёгкая неприязнь к пытавшимся ставить двум «пленницам» палки в колёса взрослым переросла в жгучую ненависть к смертельным врагам, а чувство, неожиданно для обеих подруг зародившееся в юных сердцах - во всепоглощающую любовь, способную быть грустной и тоскующей, терпкой и манящей, сладкой и преходящей, сильной и кричащей о себе на каждом углу, но ни в коем случае не способную стать тихой, робкой и незаметной. И обоюдное чувство толкнуло подруг на дерзкий, смелый, откровенный, безумный поступок - их застали, - страстные объятия и поцелуи посреди школьного двора, - даже не застали - скорее, почти все это видели.
Лена и Юля сделали это специально, как бы бросая вызов всем, всем вокруг - а своим родным тем более. Они демонстративно вышли в центр двора, плотно прижались друг к другу, переплели почти не скрытые материей коротких юбок ноги, соприкоснувшись при этом бёдрами, и, обвив плечи друг друга согнутыми в локтях руками, сошлись в сказке страстного поцелуя. Он был долгим, бурным, проникнутым влагой юности, встретившейся с самой собой, распылившей своё дыхание в обе стороны - её собственную и снова её собственную, но девочкам он показался хоть и непереносимо вкусным, вкуса дикого мёда и дикого шиповника одновременно, но коротким - пусть, даже несмотря на то, что к моменту, когда он был закончен, пожалуй, вся школа собралась вокруг, но зато памятуя о буре кипевших в молодых-молодых сердцах страстей и чувств, о невозможности скрывать любовь и об отчуждённости всего окружавшего мира (и прежде всего людей в нём), не понимавшего и не желавшего даже попытаться попытаться понять хрупкую и ранимую натуру влюблённых подруг. А потом случилось самое страшное - родители собрались вместе и вызвали своих дочерей на общий совет двух семей, где угрозами стали выбивать из них правду - спали ли они друг с другом?
Обессиленные, уставшие, доведённые до отчаяния две молодые девушки, сдавливавшиеся со всех сторон понукавшими криками и руганью родных, напрямик, честно, дерзко и просто сказали то, что от них хотели услышать, о той ночи, и попытались убежать, но были тут же пойманы хоть и шокированными, но мигом пошедшими на крайние меры взрослыми - дом стал для каждой из них тюремной камерой, той самой «далеко не золотой клеткой», в которой серой, убийственно серой пеленой тянулись дни, глухие и немые, бездонные своей регулярностью и оттого разжигавшие смертельную скуку, и ночи, поглощавшие, казалось, любой стон, крик, безрассудный шепот, вздох, с облаками, тяжёлыми, как свинец, и сами давившие на лёгкие своей черневшей вдоль и поперёк, спереди и сзади пустотой.
Отец Лены часто пил ещё со времён безобидных (кто знает?) ночных прогулок двух подруг, а тут совсем ушёл в запой, являясь домой почти под утро и часто набрасываясь с кулаками на жену. Однажды он ввалился в квартиру, еле стоя на ногах, и громко стал извергать такие ругательства, каких его дочь не слышала даже от дворовых мальчишек, изображавших из себя крутых парней и с целью доказать это становившихся самыми настоящими хулиганами, а со временем, если жизнь не давала им шанса отыскать истинных себя, - и обыкновенными подонками, готовыми убить за дозу наркотика, бутылку водки, пачку сигарет и уж тем более - за деньги, идол и для многих неправедников и по сей день. Мать хотела втолкнуть его в квартиру и закрыть дверь, но он, осыпая свою дочь грязными словами, двинулся к её комнате. Мать, позабыв не только про дверь, но и про всё на свете, кроме чести и безопасности своей дочери, бросилась наперерез и попыталась оттащить его на кухню - и, судя по шуму, ей это удалось, но… Сердце в груди Лены стучало так, что эхом отзывалось в висках его биение, и каждая секунда каплей расплавленного металла падала в душу. Вдруг послышались звук удара, приглушённый крик и шум падения чего-то тяжелого.
Дочь тут же всем сердцем ощутила, что с матерью случилась беда, и вскочила, чуть не ударившись головой о дверь, и замолотила по ней слабыми кулачками в бессильной ярости и смертельном, животном страхе за родное, близкое существо. Грузные шаги остановились у комнаты девушки, и Лена в испуге отскочила назад, чувствуя себя беспомощным оленёнком, на которого напали со всех сторон десять голодных волков. Сердце билось, как сумасшедшее, виски отвечали глухой болью, голова кружилась.
Дверь распахнулась от сильного удара. На пороге стоял отец Лены - пьяный, с бессмысленным взглядом, направленным то ли на дочь, то ли куда-то в сторону, и сжимавший в правой руке, забрызганной кровью, кухонный нож, тоже весь в крови. Боже! Это же кровь мамы! Неужели она мертва? Нет, нет, нет!
Сзади что-то громко хлопнуло, но ни отец, ни его дочь не обратили на это внимания. Они смотрели друг на друга: один - в тумане пьяного угара, взглядом, полным злобы, другая - отчаянно, смешивая в своих глазах и страх, и боль, и ненависть.
Вдруг отец отбросил за спину нож и шагнул к дочери. Она попятилась, но почти сразу оказалась стоявшей спиной вплотную к стене и ощутила на своей шее тяжёлые и грубые руки отца. Они сдавливали её горло, не давая даже вздохнуть, и взрыв в глазах сине-фиолетовой радуги, рассыпавшейся тысячами осколков, которые нельзя потрогать, вызванный кислородным голоданием, уже стал окрашиваться красным, когда хватка сильных пальцев, слишком сильных для слабых рук молодой девушки, к тому же, практически безвольных вследствие общей нехватки кислорода в организме, робкими движениями попытавшихся убрать от горла хозяйки живую смертельную петлю, но вскоре ощутивших свою полную беспомощность и безнадёжно повисших, как плети, внезапно ослабла, а затем и вовсе исчезла. Шок, пережитый Леной, моментально отправил её в забытьё, не дав ни на долю секунды сконцентрировать внимание на том, что же произошло, но зато восстановив - худо ли, хорошо ли - силы, и когда девушка после пятиминутного обморока пришла в себя, она уже могла чувствовать и видеть окружавший мир почти во всех его красках и потому сразу заметила и лежавшего чуть в стороне отца с ножом, ещё сохранившим кровь матери Лены, в спине, и склонившуюся над ней самой с выражением бесконечной тревоги, избороздившим лицо тенями и оттенками безудержного, слепого страха Юлю.
Окончательно придя в себя, чем она безгранично обрадовала свою лучшую и единственную настоящую подругу, Лена бросилась на кухню, где увидела недвижное, распростёршееся на полу тело своей матери с перерезанным горлом. С диким воплем девушка побежала к себе в комнату, и, выдернув из тела отца нож, в одночасье лишивший её родителей, двух родных сердец, метнулась в среднюю комнату, распахнула, едва не разбив, окно и выбросила этот смертельно ненавистный кусок железа в ночь. На её плечи легли нежные руки подруги, обнимая и лаская, а в её ушах зазвучали слова Юли, утешая и успокаивая.
Подруги были так напуганы недоверием всего окружавшего мира, способным в любой момент обернуться против них, опытом последних нескольких месяцев, проведённых в самом настоящем заточении и безнадежной разлуке для двух любящих сердец, и больше всего - тем, что только что случилось, сбежали, воспользовавшись неожиданной возможностью, прихватив с собой лишь все найденные в квартире Лены деньги и две ее осенние короткие кожаные куртки, одна из которых, точно такая же, как и первая, была куплена по специальной просьбе девушки якобы про запас (на самом деле она как раз собиралась подарить её своей единственной и неповторимой подруге на день рождения).
На бегу Юля хромала - она подвернула левую ногу, когда сбежала из дома, спрыгнув с окна своей квартиры, находившейся на втором этаже. Она словно почувствовала, что её подруге грозит опасность, и, не выдержав, выпрыгнула из окна и поспешила к ней. А теперь обе подруги спешили найти надёжное и никем, вроде бомжей, не облюбованное укрытие, кроме, конечно, естественного - самой ночи, глухой и жуткой, чтобы прятаться там до той радостной минуты, когда им удастся купить карточку и дозвониться до Лёхи, их единственного преданного друга в городе, о котором не знал никто, до того самого Лёхи, с которым подруги и провели ту незабвенную ночь, до Лёхи, до человека, одного в целом городе, способного им помочь. Позднее, уже связавшись с Лёхой, они выследили пожилого толстяка, водителя грузовой машины, вышедшего из кабины на пять минут и по счастливой случайности забывшего там ключи, и так получилось, что они угнали эту махину на колёсах. Как им удалось справиться с управлением, они не знали сами, и хотя Лёха, кое-что специально узнававший по этому вопросу, почти всё это сообщил им по телефону, они готовы были поклясться, что мотор завёлся сам собой и что машина сама вертела руль, лишь изображая подчинение маленьким и тонким пальцам девушек…
* * Лёха не видел ничего. Он вёл машину уже на пределе, стараясь ненароком не провалиться в сон, спасительный и губительный одновременно, и лишь мысль о том, что он не сможет жить дальше, ощущая позор, тяжесть самой тяжёлой и тяжкой тяжести, от предательства своих лучших подруг (а именно так он назвал бы сейчас потерю контроля над организмом, предвестницу страшной беды), била его в голову, зудевшую от сильной усталости и пережитого волнения, уже много часов не знавшую отдыха, тонкими лучиками отголосков побуждений, выливавшихся в то тухнувшие, то вспыхивавшие крики сознания: «
Нас не найдут!»
Это держало Лёху в чём-то вроде постоянного автоматического и чуткого полусна, но обрывки переплетавшихся запутанными узлами мыслей то и дело вырывались наружу гейзерами непокорной воли - в эти моменты сверху словно снисходило облегчение. Да, нас не смогут найти - мы будем скрываться везде, где и всегда, когда, да,
нас не изменят - мы другие, неиспорченные своей испорченностью и непорочные своей порочностью, да, им никогда нас не понять - никогда
им не достать до дна колодца нашего мировоззрения, не постичь холодные и прекрасные
звёзды руками, грубыми и жёсткими, как металл, если до сих пор
им непонятно, что же за сила движет умами подростков, глупых, романтичных, доверчивых, как это любят говорить взрослые, для которых всегда
всё будет просто и аккуратно расчерчено на квадратики предстоящих чувств, действий, отношений и планов. Милые, заботливые - не в меру, любопытные - до крайности, хозяйские - до ужаса, терпеливые - до нетерпения и ворчливые - до звона в ушах… В этом все они, взрослые - и больше всего на свете хотелось прожить свою жизнь как угодно, пусть даже в грязи и отбросом общества, ничего не добившимся в жизни и закончившим её в расцвете лет в полном одиночестве, лишь бы была свобода, - но
только без них, столь мало помогавших своим детям и столь часто их калечивших, но считавших себя умнее всех!
И Лёха провалился в другую, яркую, не похожую на сон, феерически-реальную бездну - в бездну просочившихся каким-то чудом сквозь затвердевшие поры лет воспоминаний. Вот его первое знакомство с подругами на линейке; вот его вторая встреча с ними в коридоре, Юля игрива и забавна, Лена смущена и застенчива; вот его третий счастливый случай - в парке, куда подруги часто приходили вместе, а с того вечера стали появляться там постоянно, чтобы беззаботно, приятно и радостно провести время с единственным лучшим другом-мальчишкой, отвергавшим дружбу всех тех, кто косо, с насмешками, злобно смотрел на подруг, злословил о них, распускал сплетни, и презиравшим всех тех, кто открыто или тайно ненавидел Лену и Юлю. Память вспышкой вбросила в мозг картину той самой ночи, которую Лёха провёл с обеими подругами сразу, и высветила и не забывавшиеся образы ярко-жёлтой пеленой, быстро слепнувшей от себя самой и вскоре погасшей.
Лёха отчётливо услышал голос Юли, звеневший во тьме белого снега и юной, но верной любви: «И если нам когда-нибудь будет плохо и мы станем такими слепыми, что не различим друг друга в суете жизни, пусть
небо уронит ночь на ладони - мы увидим зло и пороки в себе и избавимся от них, пусть наши обиды рассеются, и пусть
ночь упадёт - её самое грозное, чистое, высокое
небо уронит за облака, и тогда мы вновь прозреем и будем вместе». Сначала он не верил, что она сама - автор этой фразы, но успокоился и убедился в этом, так как она жила и дышала этим принципом во всём, к чему только не устремлялись её энергия, силы, разум и чувства. И вот - молот последнего звонка подруг, разбивший раз и навсегда спокойную жизнь, но давший надежду и возможность жить не «
за облаками», а здесь, в полном жестокости и несправедливости, но ещё не умершем от самого себя мире, не умершем оттого, что ещё есть в нём безумцы, считающие, что не всё потеряно, и тревожный шепот в трубке…
«
Мы убежим… Мы сумеем… Помоги нам…
Мы убежим… Ты - наша последняя надежда…
Нас не догонят… Не узнают… И не смогут поймать…»
Голова Лёхи уже клонилась набок, но в ней всё более тихим набатом стучала последняя мысль: «Только не мимо перекрёстка!
Только не мимо!»
Дорога простиралась теперь у загородных рабочих домов, заводов, станций и других им подобных строений, она выровнялась и обросла углублениями по сторонам. В глазах Лёхи застыло последнее отражение суеты вокруг: и визг или крик человека где-то рядом,
и пустота на перекрёстках, и страшный удар машины обо что-то мягкое, и светлая голубизна прояснявшегося неба,
и пустота в нём, в душе - и в голове.
Дальше огни, одни огни туманной полосой всполохов - и ничего. Набат затих - умолк и не вернулся…
∞ Грузовая машина на полном ходу врезалась в бетонную стену аэродрома, сбив по пути пытавшегося остановить её рабочего, заслонявшего собой дорогу, и, с громким треском поцеловав камень, пробила его и остановилась внутри здания. Из-под колёс вылетела лишь помятая, бесформенная каска. Другой рабочий с воплями ярости и отчаяния побежал к обтянутой толстыми слоями снега, дымившейся чёрным дымом многоколёсной махине.
И в этот момент удар, но в большей степени - инстинкт самосохранения разбудил Лёху, впрыснув в его тело последнюю порцию живительных сил организма, действовавших в самый опасный миг в любой ситуации - несмотря ни на какое общее состояние. Лёха подскочил, как ужаленный, сразу ощутив сильную боль в левом плече, повреждённом изогнувшимся куском рамы, но заставил себя тут же забыть о ней и метнул полный страха взгляд на своих подруг.
Вся правая рука Лены была в крови - в неё впились сотни мельчайших осколков стекла, рухнув сверху ливнем колкой боли. Юля была в ссадинах и царапинах - но не более.
Обе девушки уже пришли в себя и попытались выбраться из машины. Лёха вылез наружу и, с силой оттолкнув второго рабочего, замахнувшегося на него отбойным молотком, помог вылезти из грузовой машины подругам и, поддерживая Лену онемевшей левой рукой, вместе с подругами поспешил к выходу из здания.
К месту происшествия уже стекались толпы людей и охранники, находившиеся в полной растерянности и в неведении - что же делать дальше? Внезапно второй рабочий выхватил пистолет у одного из них и, прежде чем у него отобрали оружие, успел сделать три выстрела вдогонку беглецам. Первая пуля пролетела мимо, вторая пробила спину Лены между лопатками, чуть ниже шеи, не задев кость, и прошла навылет через грудь, а третья перебила позвоночник девушки повыше талии и засела в животе. Юля и Лёха не пострадали, хотя сами они всей душой желали, чтобы случилось иначе.
Лена, ощутив непереносимую боль, будто рвавшую тело изнутри, закричала и упала, потеряв возможность двигаться. Её глаза наполнились слезами отчаяния, смешанного со смертельной болью и ужасом. Лёха и Юля опустились рядом с ней на колени. Юля стала биться головой об землю и вопить от шокирующе чёрной и несправедливой безысходности, а Лёха в праведном гневе воздел руки к небу и заплакал от бессилия. Лена, видя искреннюю скорбь своих любимых друзей, улыбнулась, открыв начавшие было закрываться глаза, и пошевелила губами. Юля, как разъярённая тигрица, до последней секунды боровшаяся за жизнь своих детей, метнулась к ней.
-
Не говори! - закричала она. - Вставай! Мы поможем тебе убежать с нами! Ты БУДЕШЬ жить!
Лёха глядел на это сквозь пелену слёз - и сердце его сжималось от едко-острой боли внутри. Он уже понял, что Лена сейчас умрёт.
- Обещайте мне только одно, - еле слышно прошептала Лена, и друзья скорее угадали слова по движению губ, чем услышали их. - Не попадитесь им в руки… Поклянитесь, что вы никогда не будете с ними!
- Клянёмся, - и хотя друзья рыдали, произнося это, в голосах их звенела нерушимая сталь.
Лена, словно отпущенная какой-то невидимой могучей силой, подарившей ей жизнь и сознание на несколько лишних секунд, дёрнулась, сжимая пальцы рук, и испустила последний вздох. Её тело, залитое кровью, дрогнуло ещё раз и замерло. Навсегда.
-
Только скажи мне… - прошептал Лёха.
-
Дальше нас двое, ты и я, - откликнулась Юля.
Сзади приближался топот множества ног. Это были враги, а друзья обязались не попасть к ним в руки. Они вскочили и побежали прочь, туда, куда природа давала им единственный шанс отступить - к черневшим неподалёку скалам.
Ночь-проводник уже начинала рассеиваться подобно волшебному сну, так или иначе имевшему свой конец, хотя Лёха истово молил её не кончаться.
«Милая, родная, хорошая, - неслось в голове Лёхи. - Укрой нас, приюти,
спрячь наши тени, спаси от позора!..»
Но сумерки, уже овладевшие троном дня и ночи, всесильные и непреклонные, остались глухи к мольбам и начали понемногу светлеть, и
только огни аэродрома, тускневшие в преддверии рассвета, провожали двух отчаянных беглецов…
Лишь почти достигнув обрыва, друзья увидели, что бежать больше некуда. Они остановились и взглянули друг на друга.
-
Лучше никак, но не обратно, - тихо сказала Юля, глядя на друга бездонными в отчаянии глазами, излучавшими решимость.
Лёха кивнул, и друзья, взявшись за руки, подбежали к самому краю обрыва.
Сзади подбиралась толпа.
-
Только не с ними! - пронзительно разнёсся голос Юли, на какое-то мгновение даже остановивший преследователей.
И в этот самый миг друзья прыгнули вниз, в отчаянном порыве верно исполнив свою клятву, и их одновременный громкий крик вырос в гулкое эхо многоголосья скал:
-
Нас не догоняя-а-ат!..
09-16.08.2001
Понимаю, концовка-таки слямзена из "Миража"... Но ведь красиво!